Сибирский кавалер [сборник] - Борис Климычев

На подставке шар с водой, дым потянешь, он сквозь воду идет, булькает водица. Огонек в колмацкой трубке пыхнул, через воду к Семке перешел. Если пристально смотреть, лица игроков вытягиваются, растут, такие громадные, что в рот можно войти, как в пещеру. Сморгнешь — все на место станет. Григорий предлагает:

— Устинью на кон ставь.

— Дьявол!

Глянул Семен, а у Григория за спиной два белых крыла простерлись.

— А-а! Ты — ангел, ну тогда — ладно, ставлю Устинью.

Уж как старался Семен, как карты перебирал. Вроде игра хорошо пошла, сердце пело, и — бац! Проиграл Устинью! Спросил, часто моргая:

— Как же теперь? Ведь жена она мне?

Григорий успокаивает:

— Ну, чего ты? Женой и останется, чать Бог вас венчал. А полгода у меня работать будет, вот и записку кабальную я приготовил, ты руку приложишь, да вот и свидетели есть!

Мужики кивают, трубками дымя. Немец Васька Иванов говорит:

— От-шень кар-рош!

— Да как же я без жены в хозяйстве полгода буду? А посадские что скажут?

— Что нам — посадские? Мы люди городские. Законы знаем. И суд, и правеж, все у нас есть, — смеется Григорий. — А ты возьми да отыграй Устинью, и делу конец. Мы порядок любим. Как карта выпадет, так значит, Богу угодно.

— Так где же я денег возьму? Ты ж сказал, — не займешь второй раз?

— А ты себя на кон ставь.

— Как это? Что же, если я и себя проиграю?

— А полгода у меня будешь вместе с Устиньей работать. Еще одну записку-грамотку напишем.

Подумал Семка: вместе с Устькой? Тогда — не страшно. А может, отыграюсь. И стал тайком молиться и под столом карты крестом осенять. Не помогло, проиграл и себя. Что, как? Сам не мог понять. Только, что недавно сюда ехали, имел лошадь, жену, деньги — и нет ничего, и в кабалу попал?

Григорий по плечу его хлопнул:

— А ты не думай, не горюй! У меня служить — хорошо! И винцо будет, и еда, и табаку — сколь хошь. На, выпей!

Выпил Семен большой бокал вина, а ему еще налили, немец кричит:

— Дрюк ты мой! То тна!

Свалился пьяный, подняли его, отнесли в чулан, заперли. Григорий пошел в женскую половину, позвал Устинью:

— Грамоте знаешь?

— Совсем мало, поп Ипат учил. А что? Где Семен-то мой? Долго нет.

— Семен твой пьян сильно, а тебя он в карты проиграл.

— Что это ты, Григорий Осипович, как можно?! — гневливо раздувая ноздри, спросила Устька.

— Очень просто. Вот, смотри, кабальная запись. На полгода ты — моя. Вот он и руку приложил, видишь?

Устька глянула, побледнела. Да как он смог, Семен, бумагу эту подписать? Знать, не любил совсем? Где же он?

— Хочу Семена видеть!

— Идем, — взял ее за руку Григорий. Она руку выдернула, но за Плещеевым пошла. Отпер замок он, свечу зажег, — смотри!

Смотрит Устинья, а Семен пьяный не мешковине лежит, а рядом с ним баба ли, девчонка ли нерусская — соски торчат, и тоже пьяна, ни лыка не вяжет.

— Закрыть их, или пусть открыты лежат? — спрашивает Григорий. — Народу много по дому шастает, не дай бог набредут, увидят.

— Закрой их! — сказала Устинья и горько зарыдала. Плечи трясутся, платок сполз, косы за плечи упали, удивительно толстые и пышные, переливчатые.

— Не надо плакать, не надо, — погладил ее по голове Григорий, — не надо, пойдем, дам тебе винца легкого, заморского — горе залить.

Витая лесенка вела наверх. Григорий лез впереди, Устьку за руку тянул. Комнатка верхняя, теремная. Ковры на полу, ковры и на стенах, оружие дорогое по стенам развешано.

Григорий не стал зажигать свечу, луна светила загадочно, таинственно и колдовски.

— Пойду я! — рванулась Устька.

— Погодь, загадку разгадай: полна бочка вина, ни клепок ни дна Что такое? Не знаешь. Тогда пей отступное.

Чуть не насильно пить заставил, пролила половину. Еще загадку загадал:

— На тычинке — городок, в нем семьсот воевод. Что такое?

Опять она не знала. В голове от вина кружение пошло. Еще заставил пить. Неожиданно за мочку уха укусил, но осторожно. Поднял ее, понес, задавая еще загадку:

— Поднять можно, а через избу перекинуть нельзя, что такое?

— Пух! — выдохнула она. — Отпусти! Угадала!

Что он еще шептал, чего касался? Легкие касания, как пух. А в ней, как пузырьки в воде, что-то щемящее передвигалось от сердца, растекалось по телу истомой, розовыми пузырьками разгоралось, неслышно вскипало.

— Палач! Заплечник! — обругала Устька. — Пусти, пойду!

— Уедем! Ускачем! От мира, от боли! — шептал он, она словно в сон соскальзывала.

Слезы стыда закипели у всадницы, удивляло до изнеможения тело в шерсти, алое на черном, крест золотой.

Устинья и предположить не могла, что такое может быть. Она уже изнемогала. Уже и луна скрылась с неба, и в окне посветлело. Народ заходил, застукал в доме, а изумительное путешествие все продолжалось. И она, дикая всадница, с распущенными длинными волосами, неслась, перелетала через моря безумия и восхищения, и не было этому ни конца ни края. Во время полета, дикого и безумного, он не раз менял свои обличия, только изредка покрикивая:

— Держись!

И оборотился он горой огнедышащей, бушующей внутренним гневом, в бешенстве сметающей все на своем пути, извергая огненную лаву.

10. НОЧЬ НА ГОРЕ

Когда слухи о кончине царя Михаила Федоровича дошли до Томского, Григорий возликовал. Известно ведь, что новая метла по-новому метет. Новый царь простит всех, кто был у прежнего владыки в опале. Думал Григорий. Надежда то озаряла его своей улыбкой, то исчезала во тьме ночной.

Конечно, направил он с оказией в Москву к царю Алексею Михайловичу прошение о помиловании. Ждал, надеялся. Но никак пока его прошение в Томске не отозвалось.

Все эти годы Григорий стремился выбраться из ямы, в кою его патриарх с царем прежним засадили. Он не пропал, не загинул в этой дикой стране. Вот у него хоромы возле Ушайки, и работников уже достаточно. Он и второй дом завел в Нижнем посаде, еще лучше того, который у него на Уржатке.

Там, в Нижнем посаде, у него всем вершит немец Васька да две солдатские женки, сбежавшие от своих мужиков аж из Тобольска. В двух своих домах Григорий принимает и казаков, и детей боярских, и людей гулящих, лишь бы денежки были. Всяких, кто хочет в карты поиграть, винца попить, да и женки одинокие в доме обретаются. Придут — в карманах звенит, уходят — в карманах тишина. Богатые откупались, а простые людишки, особливо нерусские, быстро в кабалу попадали.

Он из кабальных даже дружины собрал. Едет куда — они с оружием позади скачут, словно за воеводой.

Устька про Семку и думать забыла, только всё у Григория допытывается: